О знаменитом деде-архитекторе вспоминает его внучка Екатерина КАРИНСКАЯ
Легенда отечественной архитектуры, архитектор-конструктивист Константин Мельников прожил бурную творческую жизнь. Правда, длилась она всего 10 лет: с начала 20-х до начала 30-х годов прошлого века. Именно в это время Константин Степанович спроектировал все свои значимые постройки: клуб имени Русакова в Москве, Бахметьевский гараж, павильон «Махорка» для Всероссийской сельскохозяйственной выставки, павильон СССР на Международной выставке декоративных и промышленных искусств в Париже и, конечно, собственный дом — дом Мельникова, который под этим именем вошел во все учебники и монографии по архитектуре, а в последнее время признан мировой архитектурной иконой.
…А потом наступило забвение. Начиная с середины 30-х годов прошлого века архитектурный гений, родоначальник русского авангарда, не построил ни одного здания. Он был отлучен от профессии с запретом работать на этом поприще в каком-либо качестве. А конструктивизм на правительственном уровне признали вредным и формалистским, не заслуживающим права на дальнейшее существование.
Константин Степанович прожил 84 года, умер он уже в другую архитектурную эпоху — в 1970-е годы. Любопытно, что именно его находки легли в основу архитектуры уже советского модернизма. Но сам он так и не смог больше стать «строящим» архитектором, навсегда оставшись в своем талантливом прошлом.
Екатерина Викторовна Каринская, внучка Константина Мельникова, застала деда как раз в период «выдавливания» его из профессии и нелегких дум о собственном предназначении.
Дед зарабатывал, складывая печки
— Екатерина Викторовна, Вы родились в знаменитом доме Мельникова в Кривоарбатском переулке, 10 и знаете о нем и о Константине Степановиче намного больше, чем все остальные. Для Вас архитектор Мельников был просто любимым дедушкой...
— Да, родилась я как раз накануне войны. Когда начались бомбежки Москвы, нас с мамой отправили в эвакуацию. Но мы оттуда очень быстро вернулись. И жили как раз в дедушкином доме, том самом магическом доме Мельникова.
Знаете, мне в каком-то смысле повезло. Дед был лишен работы, полностью отстранен от архитектуры примерно с 1934 года, когда начались гонения на конструктивизм. Вот и получилось, что в детстве я жила, что называется, у дедушкиной ноги. Он у меня был «сыночком», а я «мамой». Так мы с ним и существовали. Потому что оставить меня, кроме как с дедом, было не с кем.
— Ваши ощущения от дома в ту пору?
— Ощущения, честно признаюсь, были страшные. Окна были забиты фанерой, кое-где закрыты дедушкиными проектами. Дело в том, что на театр Вахтангова, который находился рядом с нами, упала бомба, и нам взрывной волной выбило все стекла. Так что дом стоял полностью расстекленный и практически нежилой. В комнатах зуб на зуб не попадал, обои отслаивались и висели клочьями, на полу кое-где лежал снег.
Дедушка с бабушкой жили в подвале. Дед затащил туда кое-какую мебель, поставил буржуйку. Оборудовал маленький закуток, где была топка, маленькая кухонька-столовая. Прямо при входе стояла кровать, накрытая одеялом, знаете, таким смешным: оно сверху было из узбекского шелка,а внутри набито камышом.
— Дед работал в это время? Официально, очевидно, нет. Но, может быть, самостоятельно? Воплощал какие-то свои творческие фантазии?
— Знаете, в войну было не до фантазий, лишь бы с голоду не упасть. К тому же, вспомним, он на тот момент был практически лишен возможности зарабатывать архитектурой.
И он взялся складывать печки — благо руки у него были золотые. Москва еще была большей частью на печном отоплении. Этим и жили.
Надо сказать, что с 1936 по 1949 год дедушка с бабушкой попали в жуткую нищету. Вся одежда буквально истлела — вещи были изношены до предела. Я не помню, что носила бабушка, у нее остался некий запас с благополучных времен. А дедушка дома ходил в старом узбекском халате — привез его из Ташкента, когда проектировал там Дворец Советов.
Все это надевалось поверх изношенной рубашки. Брюки были все заплатанные. На ногах у него — до сих пор эта картинка стоит перед глазами — были какие-то чуни, в которые он наскоро вставлял ноги.
Мне тогда было четыре года. Ему 50 с небольшим. По сути, еще молодой, полный сил человек. Но вдруг был признан неблагонадежным. Потому что никогда не изменял своим принципам.
Тогда, в 30-х, его полностью изолировали от творческого процесса. Но, слава Богу, не арестовали. Его спасло то, что он в свое время проектировал саркофаг Ленина. По сути, дед находился под домашним арестом в этом своем доме-башне.
— Дом не отбирали?
— Дом попытались аннулировать гораздо позже, впервые это было уже в 60-х годах. А в те времена, как ни странно, ничего подобного не допускали.
А отношение к деду... было, знаете, такое, как будто его не замечают: будто нет ни его, ни его дома.
Я раскрасила тысячу Георгиев Победоносцев
— Когда ему впервые предложили работу?
— Его пригласили преподавать в Саратов только в 1949 году. Он три семестра вел занятия в одном из местных институтов, архитектурные дисциплины. Я к ним с бабушкой туда ездила, когда окончила первый класс. В Саратове они жили в профессорском общежитии, у них была большая угловая комната. Слава Богу, тогда дедушке уже платили зарплату.
— …Если вернуться к дому Мельникова в Кривоарбатском переулке, у Вас была детская комната? Дед мастерил Вам какие-то игрушки?
— Да, комната была. А вот насчет игрушек…Их практически не было. Но каждый раз, когда нужно было со мной заниматься, дед мне выдавал фарфоровые мисочки — знаете, такие специальные, в которых очень хорошо было разводить французскую акварель. Кисточки, да, собственно, и акварель остались с добрых старых времен, когда дед представлял свою работу, павильон СССР, на Парижской выставке.
Он рисовал мне — мгновенно, одним росчерком кисти — Георгия Победоносца. Это у меня были такие раскраски. Я столько этих Георгиев Победоносцев раскрасила! Рисовал он хорошо, он ведь окончил Московское училище живописи, ваяния и зодчества.
Дед считал, что архитектор не должен привязывать себя к техническим возможностям здания
— …Перебираю ваши семейные снимки. Константин Степанович такой интеллигентный, даже спину держит ровно, как будто осанка выработана столетиями родового дворянства. Как он все это переносил? Эти чуни, эти брюки заплатанные…
— Дедушка вообще-то из многодетной крестьянской семьи. И он в семье один такой творческий. Талант у него от рождения.
Его способности к творчеству заметил Владимир Михайлович Чаплин. Дедушку мальчиком отдали работать в контору «Чаплин и Залесский». Владимир Чаплин был талантливым инженером-теплотехником. Его дом располагался на Большой Дмитровке: один этаж занимали Чаплины, а другой — Залесские.
Именно Владимир Михайлович заприметил способности юного Кости и организовал его подготовку к поступлению в Московское училище живописи, ваяния и зодчества. И тот успешно сдал вступительные экзамены.
— Екатерина Викторовна, когда Вы ходили с дедом гулять, он рассказывал про какие-то свои любимые здания, про московскую архитектуру?
— Когда я была маленькая, мы с дедом ходили очень много. Когда я подросла, мы часто ходили в клуб «Каучук» на Плющихе смотреть фильмы. Клуб «Каучук» — проект деда. Но я этот факт в то время как-то пропускала мимо ушей.
В клуб имени Русакова мы почему-то с ним даже не заглядывали. Еще один клуб, «Буревестник», он не любил, не считал его удачей. Потому что клуб был построен, по сути, не по проекту. Там предполагался раздвижной пол, бассейн. Но к зданию не был подведен водопровод. Тем не менее Мельников спроектировал там бассейн. Дед считал, что архитектор не должен привязывать себя к техническим возможностям здания: это дело инженеров, как с технической точки зрения реализовать то, что спроектировано. А для архитектора, любил говорить он, главное — идея.
— Сейчас уже говорят: Константин Мельников — практически один из родоначальников современной архитектуры. Он вошел во все архитектурные учебники. Его называют великим…
— В детстве я этого не осознавала. Великим-то он был, только вот грустно, что в свое время в России для него не оказалось места.
Дедушка рассказывал, какими будут города будущего
— В доме Мельникова часто бывали гости?
— В моем детстве очень редко кто-то приходил. В 56-м, перед фестивалем, впервые пришли итальянцы, папа с ними много разговаривал. А не приходили, потому что непонятен был статус деда.
После того как он вернулся из Саратова, его взяли сначала на кафедру рисунка в МАРХИ (он только преподавал, но ничего не строил). Дедушка участвовал во многих конкурсах, подавал свои проекты. Но они никогда не проходили, потому что были «вопреки».
И последний проект — это я хорошо помню — когда он делал памятник 300-летию воссоединения Украины с Россией у Киевского вокзала. Там должна была стоять стеклянная пирамида.
— Памятник не поставили?
— Поставили, но по другому проекту. Вариант Мельникова был отклонен. Ему после 30-х не давали даже малейшего шанса выиграть — по его проектам сразу можно было определить, что это Мельников.
— Как сложилась дальнейшая судьба Константина Степановича?
— В МАРХИ ему было очень тяжело, тяжело душевно. Там проходили какие-то партсобрания, его вызывали, припоминали ему старые «формалистские» грехи. В итоге он оказался в Заочном инженерно-строительном институте.
…В детстве я над дедом подтрунивала. Он мне рассказывал, что в будущем будут города, где тротуары сами будут ехать. А я думала, какая ерунда: зачем мне это надо, когда я пробегу своими резвыми ножками и получу массу удовольствия.
Понимание пришло потом, но уже было поздно. Можно было бы о многом поговорить, но я тогда до этого понимания не доросла. А когда доросла — получила жизненный пинок: оказалась на съемной квартире, без права даже приходить в дом, в котором я выросла и который мой дед строил для своей семьи.
Отец недоедал, но сохранил уникальный дом
— Эта история просто за гранью добра и зла. Как случилось так, что Вы, имея прописку в доме Мельникова, там не живете?
— Начнем с того, что в последние десятилетия хранителем наследия деда был его сын и мой отец Виктор Константинович Мельников, талантливый художник. Кстати, дедушка очень ценил папину живопись. У папы была идея-фикс: сохранить дом и открыть в нем музей Константина и Виктора Мельниковых, чтобы картины папы дополняли архитектуру дедушки.
Дом большой. Чтобы оплачивать все коммунальные расходы, папа отказывал себе во всем. Мы его подкармливали всем миром. Он мог себе позволить отварную картошку и квашеную капусту, иногда гречку. Отец 30 лет, совершенно героически, жил на зарплату в 120 рублей, а потом и пенсию, содержал огромный особняк. Потому что понимал ценность этого дома.
Он не уставал повторять: это нам не принадлежит, это произведение искусства, и это должно принадлежать русскому народу, это должно быть частью культурного наследия России.
Мы, безусловно, были «за». Меня в этом решении поддерживали дети. Предполагалось, что потомки Мельникова так и останутся хранителями дома-музея. И вот, такой горький для нас поворот!
Северный фасад дома Мельникова
— Так что же случилось? Почему Вы, будучи, по сути, хранительницей семейных ценностей Мельниковых, водя экскурсии по дому, вдруг оказались за дверями этого знаменитого дома?
— В свое время моя сестра выторговала договор дарения под предлогом, что все это будет для музея. Папа ей абсолютно доверял. Перед этим сын папиной сестры Людмилы продал половину дома одному из очень состоятельных людей.
— То есть юридически этот дом теперь вам не принадлежит?
— Этот договор отменили. Еще при жизни папы он был признан недействительным по решению суда. Мы получили заключение, что инвалид первой группы по зрению толком не мог прочитать то, что ему дали на подпись. Но на это ушло много лет.
Но вот в чем загвоздка. Папа умер, и я не успела зарегистрировать это решение в Реестре. И на спорную половину дома был наложен арест. Ее нельзя продавать, менять. То есть, пока не решится, кто будет ее собственником, ничего сделать нельзя.
В деде удивительно сочетались патриархальность и космос
— А сестра не планировала создавать музей? Ведь он, в конце концов, в доме Мельникова был открыт!
— Тот, кто желал купить, обещал, что создаст музей европейского уровня. Но Мельников и европейский музей — это вещи несовместимые. В нем удивительно сочеталась русская патриархальность с космосом. Это во-первых.
Во-вторых, по завещанию отца, музей должен был быть создан вне дома. Это должно было быть отдельное помещение, где можно было бы профессионально, в соответствии со всеми требованиями, экспонировать работы папы, чертежи деда. Такого музея нет до сих пор.
— А что же есть?
— Есть филиал музея Щусева под названием «Дом Мельникова», куда очень сложно попасть. Туда записываются загодя, чуть ли не за несколько месяцев, а за месяц-то уж точно. То есть полноценного мемориального музея, на мой взгляд, пока так и не создано.
Беседу вела Елена МАЦЕЙКО
